Сёмин
Виталий Николаевич (1927 — 1978)
Русский писатель, ростовчанин.
Виталий Николаевич Сёмин родился 12 июля 1927 года в Ростове-на-Дону.
В 1942 году был угнан в Германию, вернулся в 1945. Учился на литературном факультете Ростовского педагогического института, но был отчислен, когда стало известно о его пребывании в Германии.
В 1953–1954 в административном порядке отправлен на работы по строительству Куйбышевской ГЭС. В 1956 получил разрешение вернуться в Ростов, преподавал в автодорожном техникуме. С 1963 — редактор литературно-драматических передач Ростовского телевидения.
После опубликованного в 1964 году в журнале «Новый мир» романа «Семеро в одном доме», подвергся резкой критике в газете «Правда» за очернение советской действительности. После чего на долгие годы был отлучён от литературной деятельности с невозможностью публиковать свои произведения. Негласный запрет был снят практически перед самой смертью с опубликования романа «Нагрудный знак «OST» о судьбах советских подростков, угнанных в фашистскую Германию.
Основные произведения повесть «Ласточка-звёздочка», роман «Женя и Валентина», роман «Семеро в одном доме», роман «Нагрудный знак «OST» и другие.
|
«Горько»
|
У Мули есть подруга, которую Муля хочет пристроить. Время от времени Мулина подруга приходит к нам, приносит бутылку портвейна или вермута. Муля отрывается от своих вечных стирок, приборок, штопок, кричит ей:
— Садись, Зина, я сейчас закончу. Или, хочешь, сходи к бабе Мане, проведай, а я тут быстренько.
Зина здоровается с нами, говорит о себе насмешливо:
— Невеста пришла, — подмигивает Ирке: — Мать все крутится? — И отправляется к бабе Мане проведать.
Муля снимает фартук, старое платье, в котором она стирала, вытаскивает из шкафа свой праздничный переделанный из Иркиного костюм, наскоро причесывается перед маленьким зеркалом, накрывает поверх старой, липкой клеенки — Муля чистоплотна, да вода за квартал! — свежую скатерть. Жестко накрахмаленная, долго пролежавшая в шкафу скатерть топорщится на сгибах. Муля придавливает сгибы тарелками, достает из своих похоронок бутылку водки, банку шпрот, зеленого горошка, баклажанной икры.
Извлекает откуда-то кусок копченой колбасы, которую не так просто купить в наших магазинах, голландского сыру, ставит соленья: квашеную капусту и огурцы, маринованные яблоки и помидоры — и стол получается красивым. Мулина мать, глухая бабка, чистит картошку, а Муля бежит к Мане приглашать Маню, Нинку, Зину к столу. И женщины собираются вместе. У Мули блестят черные глаза, и во всем ее облике, в движениях, в горячечной быстроте речи есть что-то хмельное, хотя Муля еще не выпила ни капли и пить будет немного.
|
|
Советский рекламный плакат 1954 года. |
Она любуется своим столом, тем, что может его так накрыть.
Говорит:
— Жаль, нет селедочки. Знала бы, купила б сегодня. Шла мимо магазина, думала: «Надо купить селедки. Ирка селедку любит». А потом прикинула — капуста есть, огурцы, помидоры. Думаю, обойдемся, и не купила. А надо было бы купить…
Баба Маня тяжело приподнимается со стула:
— Схожу, у меня, кажется, селедочный хвост с головой остался.
На Маню машут руками:
— Сидите! Куда еще селедку! Прекрасный стол! И помидоры, и огурцы, и синенькие! Королевская еда.
Муля еще раз радостно и гордо оглядывает свой стол — сама добыла, сама делала, — но на вопросительный взгляд бабы Мани никак не отвечает. И баба Маня все-таки поднимается и идет на свою половину за селедкой.
—Завивку тебе надо сделать, — говорит Зина Муле, — и зубы вставить. Золотые.
— Куда мне! — возбужденно смеется Муля. — Тут только со стройкой справились, столько долгов! За зубы деньги надо платить! — И вдруг вспоминает: — У нас на фабрике механик есть, да ты его знаешь, Дмитрий Васильевич, черный такой. Вчера иду с работы, он догоняет меня, берет за локоть: «Аня, — он меня по старой памяти Аней зовет, — вставишь зубы, еще такой красивой женщиной будешь. И завивку сделай. Что это ты на себя махнула рукой? Ты, говорит, еще совсем молодая и интересная женщина».
|
|
«Завивку тебе надо сделать и зубы вставить. Золотые.». |
А я смеюсь: «Что вы, говорю, Дмитрий Васильевич. Я через два месяца бабушкой буду».
— Бабушка! Такую бабушку да на праздничек! — И Зина удивляется: — Жив еще Дмитрий Васильевич?
— Жив, — говорит Муля и смотрит на женщин: — Водочки или сладкого?
— Давай водки, — говорит Зина и ухарски машет рукой,— что нам, молодым, вино! Только в горле пощекотать. Давай водочки.
…Женщины выпивают водку, и у них начинается разговор, за которым я не успеваю следить, потому что в разговоре этом встречается много имен, которых я не знаю. Какие-то Вани, Пети, Маши — старые знакомые Мули, Зины, бабы Мани, участники каких-то физкультурных кружков, ученики школ, в которых учились Муля и Зина, мальчики, которые ухаживали за ними, парни, к которым они бегали на свидание. Оказывается, Зинин муж был приятелем Мулиного Николая, только погиб он не в сорок четвертом году, как Николай, а в самом начале войны. Сгорел на истребителе, защищая Киев. И любовь у Зины была еще короче, чем у Мули. В сороковом году свадьба, в сорок первом похоронная. И детей у нее нет и не было. И ничего нет в память о погибшем муже, даже фотографии. Даже с фотографией как-то не успелось. И родственников у нее после войны не осталось. Так одна и живет. Зарабатывает неплохо — работает в каком-то вредном цехе, — все у нее есть, а живет одна. И замуж ей хочется выйти не просто так, а за вдовца с детьми. Чтобы обязательно дети у него были. Своих у нее уже, наверно, не будет, стара, а за детьми поухаживать очень хочется. Вот Муля и решила ее сосватать своему однорукому брату Мите, когда у того умерла жена.
Сватовство это ни к чему не привело, хотя Муля была энергична, и молодые вначале понравились друг другу. Митя с сыном приезжал в город, Зина побывала у него в поселке, а потом переписывалась с ним, посылала ему свои фотографии, ждала, пока Митя отремонтирует хату и скажет свое последнее слово. Но однажды Митя написал Муле, что Зина ему по душе, однако нашел он себе молодую и хочет последние годы пожить с молодой. Свадьба расстроилась, Муля хотела спешно ехать к Мите, усовестить его. Написала ему сердитое письмо, но не отослала, Зина ее отговорила.
— В невестах побыла, и то хорошо, — сказала она. — Пусть человек живет, как хочет. Давай лучше выпьем, подружка.
И они еще несколько раз собирались, чтобы выпить вина и водочки. Дурачились, кричали свадебное: «Горько!»
.....................................................................................................................................................................................
Так встречались Муля и ее подруга Зина, пока не настала Мулина очередь ходить в невестах. Мулин жених появился у нас однажды в воскресенье.
|
|
Однажды в воскресенье. |
Часов в двенадцать дня постучал с улицы в окошко какой-то человек, спросил, здесь ли живет Анна Стефановна, узнал, что ее нет дома, сказал: «Я зайду позже», — и поспешно ушел. Часа через полтора прибежала с базара Муля. Как всегда в воскресенье, она встала на рассвете, возилась во дворе, жгла осенний мусор, успела кое-что постирать для глухой бабки и Ирки и убежала на базар. Базар для Мули — каждый раз событие. Возвращается она взбудораженная, восхищенная собственной изворотливостью и победами над торговками. Купила необыкновенно дешевые почки и печень, простояла в очереди лишних двадцать минут, но зато взяла гречневой сечки по государственной цене, и теперь дома еды на целую неделю, и деньги есть на хлеб и молоко. Я спрашиваю:
— Муля, что это у вас в кошелке? Ого!
Она раскрывает кошелку и торжествующе спрашивает:
— Пирожки с печенкой любишь? На нутряном жиру? С луком?
|
|
«Пирожки с печенкой любишь?» |
Я выслушиваю рассказ о том, что она думала, когда шла на базар, что она подумала, когда увидела эту печенку, как прикинула, что дома есть еще картошка, и соленья, и банка внутреннего жиру.
— Муля, — говорю я, — а к вам тут приходили.
— Кто? — спрашивает Муля.
— Мужчина. Сказал, что позже зайдет.
— Кто бы это мог быть? — заволновалась Муля. — Митю ты знаешь?
— Вашего однорукого брата? Еще бы!
— Да? — Муля посмотрела на меня с сомнением. Все неизвестное вызывало у нее тревогу. Она стала прикидывать: — Не Митя? Может, Вася из Риги? Ирка, ты видела?
— Не Вася, не беспокойся, — сказала Ирка, — и не Петя из Риги, и не дядя Григорий из Борисоглебска.
— Ты видела?
— Видела.
— Какой он?
— Не знаю.
— Витя, какой он?
— Не знаю, Муля. Лет пятидесяти. В фуражке…
С полчаса еще Муля волновалась, а потом завозилась у печки, забегалась и забыла.
Мужчина пришел под вечер. Я пригласил его: «Анна Стефановна дома», — но он опять странно смутился и попросил:
— Пусть выйдет.
При этом он как-то очень быстро отошел от калитки к середине улицы. Так отходили в сторонку, дожидаясь Нинки, ее наиболее скромные ухажеры.
— Выйдите, Муля, — сказал я, возвращаясь в хату, — опять этот к вам.
— Так пусть бы зашел.
— Не хочет.
Муля вытерла тряпкой руки и выскочила за дверь. Прошло минут пятнадцать, и я забыл о Мулином госте, как вдруг оба вошли в комнату. Было в этом «вдруг» что-то неожиданное для обоих — такие у них были лица. Муля, хохотнув, сказала:
— Вот здесь я живу. Комнаты наши. Печку эту я сама мазала.
А гость, едва переступив порог, слепо сказал в пространство:
— Здравствуйте.
— Посидите,— сказала Муля, — я стираю. Хозяйство!
Мне и Ирке она сказала:
— Гость к нам, — и опять хохотнула.
Гостю указала на нас:
— Дочка. Зять. Еще у меня сын в армии — и все семейство!
— Женя-балбес, — серьезно подтвердила Ирка.
Муля еще раз смущенно хохотнула и ушла в нашу новую кухню-тамбур. А гость сел на табурет. Сел он, неудобно подобрав ноги. Он был невысок, но все равно сидеть, поставив ноги на нижнюю перекладину табурета, ему было неудобно. Своим смущением он заразил и меня — Муля все не появлялась, а говорить нам с ним было не о чем.
Наконец Муля явилась. Сняла с вешалки пальто, накинула платок, кивнула гостю:
— Пошли.
Он быстренько поднялся, сказал нам вежливо:
— До свиданья.
Муля пропустила его вперед, вышла вслед за ним, но потом вернулась, приоткрыла дверь, объявила: «Жених!» — и убежала.
Вернулась она скоро — видно, недалеко провожала своего поклонника.
— Жених! — ошеломленно сказала она. — Полковник-отставник. Или майор. Не знаю.
|
|
Актёр Леонид Броневой в роли полковника в отставке в фильме Э. Рязанова «Небеса обетованные». |
Вы, говорит, одна, и я один. Вы, говорит, меня помните? Я Харченко. — Муля засмеялась.
— А черт его знает, что за Харченко! Говорит, жил до войны на соседней улице. Нравилась я ему еще тогда. Я, говорит, все про вас узнал, люди мне рассказали. Живете вы трудно, и в семье у вас не очень хорошо. А у меня дом, виноградник, приходите, будете хозяйкой. Договорились: в ту субботу зайдет за мной, поведет меня к себе в гости, познакомит с сыном… Брошу я вас, ну вас совсем! Говорит, я непьющий, спокойный. Пить здоровье не позволяет. Курить два года тому назад бросил. Есть военные ранения, но здоровье еще ничего. Сын через год институт кончает и уезжает из города. «Не стану, говорит, скрывать. Сын не то чтобы против, а не очень рад. Но понимает. Вмешиваться не будет».
Муля стояла у двери не раздеваясь, будто собиралась еще куда-то бежать.
— Так он полковник или майор? — спросила Ирка. — Как же ты не узнала?
— Муля, — сказал я, — теперь вам надо обязательно шестимесячную завивку.
— И зубы, — сказала Ирка. — Золотые. Муля, помнишь блатную песенку, которую пел Женька: «Одна нога у ней была короче, другая деревянная была…»?
Муля засмеялась:
— Невеста!
— Вот ты ему покажешь, — сказала Ирка. — Не возрадуется!
—Ага! — сквозь смех согласилось Муля.
— Он же маленький, чуть выше вас, — неизвестно почему стал хохотать и я.
— Коротышка!
— Майор-полковник!
— Лучше бы лейтенант!
— Сержант!
— Как Нинкин Паша.
— А в каком звании Нинкин Паша?
— А черт его знает! Алкоголик.
— Вот, Муля, у нас тут без тебя тихо будет!
— Еще поплачешь без матери.
— «Восплачешь и возрыдаешь» говорит, Муля, твоя мать, а она каждый день читает эту книгу. — Ирка показала на библию в коричневой обложке.
Так и не раздевшись, Муля убежала к бабке Мане, и через несколько минут из-за стены донесся приглушенный Нинкин хохот, радостные всхлипывания.
Потом женщины ввалились на нашу половину, смеялись, дразнили Мулю. Муля тоже смеялась, отвечала на шутки, но иногда всерьез прикидывала:
— Дом, говорит, у него большой, четырехкомнатный. Большая веранда. Застекленная.
— Летом чай будете пить, — вставляла Ирка.
|
|
За чашкой чая. |
— Ага,— уже не замечая шутки, кивала Муля. — Дом кирпичный. Я хоть от этих подмазок избавлюсь. Шутка — каждый год вот эту хату мажу. Да белю. А кирпичные стены ни подмазывать, ни белить.
— Ты же не удержишься, все равно себе работу найдешь. Начнешь все заново штукатурить.
Муля улыбается:
— Ага, не удержусь.
— Жаль мне, Муля, — говорит Ирка, — этого старичка полковника. Не дашь ты ему умереть собственной смертью. Не знает старик, на что идет. Меня так и подмывает раскрыть ему глаза.
Но Мулю уже не сбить.
— Говорит, виноградник большой. Сорт хороший. Всегда до нового года свежий виноград, свое вино, маринованный виноград. Каждый год продает на базаре на несколько тысяч рублей.
— Будешь торговать на базаре? — спрашивает Ирка.
— А что ж? Буду. Торговала же в войну.
— Пусть торгует, — вступается Нинка,— что тут такого!
— А живет знаешь где? На Дачном, на полковничьем участке, где все отставники построились. Улица чистая, зеленая и от нас близко. Я утром собралась, десять минут — и дома. У вас тут прибрала, за ребенком присмотрела. Женька вернется, тоже женится, дети пойдут, я и помогу… Он мне говорит: «Договоримся сразу, ни мои, ни ваши дети к нам не касаются. Они взрослые, пусть строят жизнь, как хотят. В праздник всем собраться — хорошо. А так пусть живут сами по себе, а мы будем сами по себе. Нам еще тоже счастья хочется». А я ему сразу сказала: «Вы как хотите, а я своих детей не брошу». Правильно? — Муля обернулась к Нинке и бабе Мане, хотя должна была бы обратиться к Ирке.
— Женю ты не бросишь, — сказала Ирка, — а меня, пожалуйста, бросай. Можешь не беспокоиться.
— Это ты только пыжишься, — сказала Муля, и черные глаза ее вспыхнули. — Родишь — не так запоешь. И всю жизнь с ними так, — сказала Муля Мане, — что ни делай, благодарности не дождешься. Хату этой красавице перестраивай, пеленки шей. Я уж и приданое заготовила, ванночку купила, тазик…
— Носовые платки, детскую присыпку, — сказала Ирка.
— Да, и детскую присыпку, а она только носом крутит: «Можешь меня, Муля, бросать. Я в тебе не нуждаюсь».
Потом все вместе вспоминали, кто же он такой этот жених, если он до войны жил на соседней улице и хорошо знает Мулю. Вспоминали, вспоминали, так и не вспомнили.
— Чего же ты нам его не показала? — сказала баба Маня Муле. — Может, вместе и разобрались, кто он такой.
— Побоялась, чтобы я не увела ее старичка, — сказала Нинка.
Муля охотно улыбнулась.
Назавтра Муля как бы отстранилась от нас. Она шушукалась лишь с Нинкой и еще с нашей соседкой по улице, вдовой Верой. Вера работает медсестрой в районном роддоме. Она очень чистоплотна: дома у нее, говорит Муля, все подлизано, начищено. И дети у нее не по-уличному степенно аккуратны.
После того, как умер Верин муж её на улице стали жалеть, а потом осуждать. Но скоро перестали и жалеть и осуждать — привыкли, что Вера никак не подберет себе мужа, что у нее каждый месяц новый муж, что она с ними пьет, а иногда и дерется.
— Я ей говорила, — возбужденно таращась, рассказывала Нинка. — «Ты их не допускай сразу к себе. Что это, только познакомилась — и сразу ведешь». А она мне: «А чего я буду кривляться? Что он — маленький, не понимает? Просто мужики теперь такие. Сорвал и ушел. Ни одного порядочного мужика».
С тех пор, как Нинка проводила своего Пашу в армию, она частенько забегала к Вере. Одно время они ходили в кино, на танцы, но потом Нинка все-таки остепенилась, взяла себя в руки. И вот теперь, когда у Мули появился жених, она тоже часто стала бывать у Веры. Куда-то они ходили вместе, о чем-то таинственно совещались. Должно быть, Муля тоже верила в ее опытность.
К субботе Муля говорила, то и дело неестественно приподнимая верхнюю губу, слова у нее получались с лихим металлическим присвистом, и Муля наслаждалась этим металлическим присвистом — она наконец-то вставила зубы. Шестимесячную завивку Муля тоже сделала.
|
|
Красота – страшная сила! |
Седые завитые кудри, металлическое сияние во рту, разговор с залихватским присвистом отдалил Мулю от нас с Иркой; в черных Мулиных глазах появилось что-то агрессивное. Она меньше стала возиться дома, вечерами подолгу засиживалась у бабы Мани — у бабы Мани была швейная машина, Муля шила себе новое платье.
Над Мулей подшучивали, называли ее «красоткой», спрашивали, каким браком она собирается сочетаться — церковным или гражданским, готов ли ее свадебный наряд. Баба Маня сдерживала Нинку и Ирку.
— Шутка дело, — говорила она о Муле, — в тридцать четыре года вдова. Ну-ка! Видишь, как сейчас Верка бесится.
Маня не ревновала. И жизнь и смерть, с тех пор как умер Николай, унесли так много, что ревновать не имело смысла.
В субботу Мулин отставник зашел за ней. Он опять робко постучал с улицы в окно, опять не захотел входить в комнаты, ждал Мулю где-то на середине улицы. Впрочем, Муля и не приглашала его в дом. Ушли они засветло, вернулась Муля поздно.
— Ну как? — спросила Ирка.
— Ничего,— с вызовом ответила Муля.
— Дом кирпичный?
— Кирпичный.
— Стеклянная веранда есть?
— Есть.
— Не обманул, значит, тебя.
— Не обманул.
И Муля принялась рассказывать сама. Дом прекрасный, кирпичный, новый, сухой. Полы крашеные, но такие гладкие, что лучше паркетных. Мыть их, наверно, легко.
|
|
Советский дом-полная чаша 50-х годов 20 века. |
Двор большой, широкий, винограда целая плантация. И дома рядом большие, улица приятная, весной и летом зелени будет полно. Сын у отставника серьезный, в очках, без пяти минут инженер, не то что Женька-балбес, поздоровался вежливо и ушел: «Папа, мне нужно в город».
— Я как вошла, — сказала Муля, — посмотрела, говорю: «Шкаф я поставлю сюда, этажерка будет стоять здесь, трафарет надо менять…»
— Показала себя?
— Ага.
— А что вы с ним делали, когда остались вдвоем? — спросила Ирка.
— Чай пили, — целомудренно не замечая подвоха, ответила Муля. — А потом в театр пошли.
— Муля? Ты была в театре! За сколько лет?
— И не помню за сколько. Нет, помню. Три года назад в клубе у нас что-то такое представляли.
— Так то самодеятельность.
— Ага. Самодеятельность. Да мне все равно — что самодеятельность, что не самодеятельность.
— А в театре понравилось?
— Народу много.
—А когда ж у вас свадьба?
— Он торопит, — сказала Муля, и от металлических зубов ее пошло сияние. — А я за то, чтобы подождать. Я ему говорю: «Дочке скоро рожать; надо кому-то маленького нянчить».
— Брось, брось, Муля. Нечего на меня сваливать. Я тут ни при чем.
Муля не ответила.
— А когда ж новое свидание?
— В субботу. Он хотел пораньше, а я говорю: «Некогда. Я работаю».
Всю неделю Муля агрессивно присвистывала своими стальными зубами. Рот ее излучал металлическое сияние. Металлическое сияние шло и от седых шестимесячных кудрей. Но в остальном Муля вела себя, как обычно. Вставала на рассвете, готовила завтрак, будила бабку Маню, чертыхалась оттого, что кто-то не поставил кастрюлю на место, что куда-то запропастилось постное масло, убегала на работу, разбудив Ирку и меня. Возвратившись с работы, подметала, мыла полы, стирала, готовила, а поздно вечером подсчитывала свой фабричный заработок — наклеивала талоны на большие листы бумаги. И в субботу у Мули все шло, как всегда. Вернувшись с работы, она разогналась на большую стирку — наносила воды, поставила на огонь выварку, вытащила узел грязного белья, а когда Ирка спросила: «А как же твой генерал?» — Мулиного отставника Ирка называла то полковником, то маршалом, то сержантом, — Муля неожиданно махнула рукой:
— Да ну его!
Все-таки, когда отставник постучал в окно, Муля, минуту посомневавшись, отерла с рук мыльную пену и вышла открывать дверь. Потом она переодевалась, причесывалась, а отставник ждал ее на улице. И тут мне почему-то показалось, что ничего у Мули с отставником не будет. Просто невозможно, чтобы у Мули с ним что-то было.
— Знаешь, — сказал я Ирке, — по-моему, ничего у них не будет.
— Я тоже так думаю, — сказала Ирка. — Ей и раньше предлагали выйти замуж, а она не выходила.
Но все-таки некоторое время я еще сомневался. Еще субботы три Муля ходила на свидание к отставнику, а потом будто разом сняла с себя шестимесячную завивку и погасила металлический блеск во рту. С Верой дружба у нее быстро разладилась. Нам Муля ничего не объяснила. Мане она сказала неопределенно:
— Если бы раньше человек нашелся, а сейчас как была у меня семья, так пусть и остается.
Скажи свое слово о любимом городе!
Вы можете отправить свой текст, напечатав его в поле "Примечание", либо прикрепив файл с текстом.